Я и Ты - Мартин Бубер
Так звучит сквозь века «самодостаточное, истинное и чистое» изъяснение Я связанных единением личностей – сократовской и гетевской.
И, не откладывая, вынесем сюда образ безусловного отношения: как мощно, вплоть до возобладания, Я, изреченное Иисусом, и как оно правомерно – до само собой разумеющегося! Ибо это Я безусловного отношения, в котором человек называет свое Ты Отцом, так что сам он только сын и никто другой, как сын. Когда бы он ни сказал Я, он может иметь в виду только Я священного основного слова, которое для него возвышается до безусловного. Если его коснется обособленность, то связь окажется сильнее; только из этой связи говорит он с другими. Напрасно хотите вы ограничить это Я могуществом в себе или ограничить это Ты пребывающим в нас и снова лишить действительности действительное настоящего отношения: Я и Ты остаются; каждый может сказать «Ты», и тогда есть Я; каждый может сказать «Отец», и тогда есть сын; всякий раз действительность остается.
– Но как быть, если миссия, возложенная на человека, требует, чтобы он знал связанность только со своим делом и не знал действительного отношения к Ты, не знал настоящего присутствия Ты; чтобы все вокруг него стало Оно, Оно, обязанное служить его делу? Как обстоят дела с изъявлением Я Наполеона? Правомерно ли оно? Является ли личностью этот феномен опыта и использования?
– Очевидно, этот великий полководец своей эпохи не знал измерения Ты. Как было верно замечено, для него всякое человеческое существо имело свою цену. Он, который в мягком значении уподоблял апостолу Петру своих сторонников, отрекшихся от него после свержения, сам не имел никого, от кого мог бы отречься, ибо не было никого, кого он признавал бы человеческим существом. Он был демоническим Ты для миллионов, не отвечающим Ты, Ты, которое на обращение Ты отвечало Оно, отвечало фиктивно в личном, только в своей сфере, в своем деле, отвечало только своим делом. Это стихийно-историческое ограничение, где основное слово теряет свою реальность, свой характер взаимодействия, – демоническое Ты, по отношению к которому никто не может стать Ты. Этот третий существует помимо личности и собственного существа в себе, помимо свободного и произвольного человека, не между ними; этот третий существует, судьбоносно возвышаясь в судьбоносные времена: он раскаляет все, а сам охвачен холодным огнем; на него направлены тысячи отношений, но от него не исходит ни одно; он не участвует в действительности, но в нем, как в действительности, принимают участие огромные массы.
На окружающие его существа он смотрит как на машины, способные производить различные операции; эти способности он учитывает и применяет. Однако так он относится и к себе (но свою производительную силу ему приходится раз за разом заново испытывать в эксперименте, но тем не менее он не может на опыте познать ее границы). Он и с собой обходится как с Оно.
Поэтому его изъявление Я лишено живой убедительности и полноты, но оно (в отличие от Я современного человека для себя) не притворяется, что оно этим обладает. Он говорит не о себе, он говорит только «от себя». Я, которое он произносит и пишет, есть необходимый утверждающий субъект его постановлений и распоряжений – не больше и не меньше; у него нет субъективности, но нет у него и связанного с наличным бытием самосознания, как нет у него и заблуждений относительно себя как явления. «Я – часы, которые существуют, но не знают себя», – так он сам выразил свою судьбоносность, действительность этого феномена и недействительность этого Я; он сказал это, когда был оттеснен от своего дела, когда он мог и должен был говорить и думать о себе, только теперь он мог и должен был вспомнить о своем Я, которое проявилось только теперь. Проявленное Я есть не просто субъект, но и к субъективности оно не принадлежит; расколдованное, но не освобожденное, выражает оно себя в страшном, таком правомерном и одновременно неправомерном слове: «Вселенная смотрит на Нас!» В конце концов оно снова погружается в глубину, исчезая в тайне.
Кто после такого шага, такой гибели отважится утверждать, что этот человек понимал свое исполинское и страшное послание или что он понимал его неверно? Определенно, что эпоха, повелителем и образцом которой стало демоническое и лишенное настоящего, его самого поняла неверно. Эта эпоха не знает, что здесь правят судьба и исполнение, а не вожделение и наслаждение власти. Эпоха восхищается его величественным челом и не догадывается, какие знаки начертаны на нем, словно числа на циферблате часов. Она тщится подражать его взгляду на человеческие существа, не понимая его потребностей и его необходимости, и подменяет строгое внимание этого Я к конкретным делам волнующим осознанием себя. Слово «Я» остается шибболетом человечества. Наполеон не вкладывал в него силу отношения, он произносил его как Я исполнения. Тот, кто пытается повторять это вслед за ним, лишь выдает безнадежное отчаяние своего противоречия с самим собой.
– Что такое противоречие с самим собой?
– Если человек не подтверждает априорность своей жизни в мире, если он не выявляет и не осуществляет врожденное Ты во встреченном, то оно обращается внутрь. Оно разворачивается в неестественном, невозможном объекте, в Я, то есть оно разворачивается там, где для его развертывания нет места. Противостояние с тем, что над ним, происходит внутри него самого, однако это не может быть отношением, но лишь противоречием с самим собой. Человек может пытаться объяснить это как отношение, возможно как религиозное отношение, чтобы избавиться от ужаса лицезрения своего двойника, но он снова и снова принужден открывать обман такого объяснения. Здесь подходит край жизни, здесь неисполненная жизнь прячется в бредовой видимости исполнения; она ищет выход из лабиринта ощупью, но лишь еще больше теряется.
Временами человек, содрогаясь от отчуждения между Я и миром, приходит к пониманию того, что надо что-то предпринять. Также иногда случаются тяжелые, дурные ночи, когда ты лежишь без сна, истерзанный ночным кошмаром; бастионы рухнули, и бездны взывают, и посреди всех этих мук ты замечаешь: жизнь еще существует, и я только должен пройти через это – но как, как? Так
